Я убедила себя, что исчезновение Мишеля является следствием моей ошибки, что я не сумела до конца исполнить свой долг, что трагедии можно было бы избежать, будь я внимательнее, будь я лучшей матерью, соколицей, защищающей своего птенца. Поверить, что это самая обычная случайность, что Бог по какой-то причине оградил милорда Жиля и наложил свою длань на моего сына, было невыносимо, потому что тогда получалось, будто надежды на безопасность в нашем мире нет никакой.

Мне было гораздо легче убедить себя, что мой сын пропал по какой-то причине и что я сама во всем виновата. В конце концов, мы всегда стремимся найти кого-нибудь, на кого можно возложить вину за случившееся. Но моя дорогая сестра во Христе заставила меня понять, что нам не дано изменить того, что Он сделал, несмотря на самые отчаянные попытки помешать исполнению Его воли. Я смогла до определенной степени себя простить, но на это ушло много времени.

Я сидела, положив руку на голову мадам; в какой-то момент я вдруг решила, что сквозь волосы смогу почувствовать, как она упрекает себя в исчезновении сына, и твердо решила сделать для нее то, что было сделано для меня много лет назад, потому что мы с ней – всего лишь звенья в длинной цепи боли. Я сидела не шевелясь, пока она спала, положив голову мне на колени, и размышляла о том, как моя собственная рана порой казалась мне совсем свежей и причиняла невыносимую боль, в то время как другим представлялось, будто печальные события остались в далеком прошлом.

Когда она наконец пошевелилась и села, на ее лице остались следы слез, а глаза опухли. Уголком ее передника я вытерла ей щеки, и она посмотрела на меня, безмолвно спрашивая: «Это когда-нибудь закончится?» Мне бы очень хотелось сказать ей: «Да», но это было бы ложью.

Она встала со скамейки и начала расхаживать взад и вперед. Я молча за ней наблюдала, хотя очень многое хотела ей сказать и о многом спросить. Когда она наконец заговорила, голос у нее дрожал, но это меня нисколько не встревожило – прошло много месяцев после смерти моего сына, прежде, чем мой голос обрел силу и твердость. Этьен часто и иногда довольно резко требовал, чтобы я говорила громче, и я обижалась. Видимо, благодаря качествам, присущим его полу, он оправился гораздо быстрее, чем я, хотя я заметила, что после смерти Мишеля он стал жестче. Мне так до конца и не удалось пробиться сквозь броню, которую мужчины часто надевают, чтобы отгородиться от сильных чувств, мешающих им выполнять свои обязанности, в особенности весьма неприятный долг солдата. Как может он испытывать сострадание к воину, чью голову должен отрубить? Это невозможно.

– Ваш сын, как его звали? – прошептала она.

– Мишель, – ответила я. – Ла Драпье.

Я ждала, но она никак не показала, что знает меня. Через несколько мгновений я сказала:

– Значит, вы меня не помните?

Она взглянула мне в лицо.

– Нет, к сожалению, – ответила она. – Разве мы с вами знакомы, матушка?

Разумеется, мы обе очень изменились – тринадцать лет не могли не взять свое. Бог не желает, чтобы мы были привлекательными, став молодыми вдовами, которые еще могут иметь детей и претендовать на мужчин, коих не забрала война.

– Мы с вами время от времени встречались, когда мой муж и я служили в Шантосе.

Хотя у меня болели пальцы, после того как мадам ле Барбье их сжала, я потянулась и сняла покров. Затем я положила его на стол и пригладила волосы.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах появилась искра узнавания.

– Мадам ла Драпье, – выдохнула она. – Конечно же.

– Oui, c'est moi [7] , – подтвердила я. – Когда-то вы называли меня Жильметтой.

– Но… я даже представить себе не могла, что вы…

– …Сможете смириться с жизнью монахини, – закончила я за нее. Как ни странно, я отнеслась к ее реакции как к комплименту. – Я не совсем сама выбрала эту жизнь. – Я несколько раз сжала и разжала пальцы, чтобы снова их почувствовать. – Мой муж умер от ран после Орлеанской битвы. – Больше мне ничего не нужно было говорить.

Мадам ле Барбье медленно покачала головой, продолжая всхлипывать.

– Ну, по крайней мере, вам не нужно заботиться о пропитании.

– Не нужно, – не стала спорить я. – Кроме того, я не так одинока, какой чувствовала себя в последние дни службы у милорда. Все, кого я знала и любила… к тому времени ушли. Аббатство – приятное место, где я могу быть полезна. Я стала доверенным лицом его преосвященства, и он в некоторых вопросах полагается на мое мнение.

– Да, я вчера заметила.

Меня удивило, что в своем горе она была в состоянии обращать внимание на посторонние вещи. Как только она меня вспомнила, тут же начала припоминать и многое другое.

– Я помню вашего сына… – сказала она. – Только он был старше, чем можно подумать…

– Это мой старший сын, Жан, – объяснила я. – Он… был старше Мишеля. Сейчас он священник. В Авиньоне.

– Священник? – удивленно переспросила она. – Ему позволили?

«Немыслимо, – заявил Этьен, когда Жан впервые заговорил о своем желании стать священником. – Тебя даже слушать никто не будет. Ты должен стать солдатом, как я. Пусть твой младший брат, Мишель, служит Богу, как пристало ему по рождению».

– Он не обладал способностями, необходимыми для военного, – сказала я, – да и желанием тоже…

«Мишель с радостью будет военным. Умоляю тебя, Этьен, ради блага наших сыновей, пусть Жан станет вместо него священником».

– Мне было непросто убедить мужа позволить Мишелю вместо нашего старшего сына изучать военное искусство. Со временем он понял, что это было правильное решение. Мишель как раз начал учиться владеть оружием, когда он…

Прошло столько лет, а я по-прежнему не могла выговорить этого вслух.

– Он… исчез, – прошептала я.

Несколько мгновений я не могла произнести ни звука, и мадам ле Барбье тоже молчала.

– Итак, Жан в Авиньоне… – проговорила она наконец. – Хороший город, так я слышала. Только очень далеко…

– Я ни разу там не была, хотя его преосвященство множество раз встречался со святым отцом с тех пор, как я поступила в аббатство. Он говорит, что это красивое место, особенно дворец, в котором живет его святейшество. Я очень скучаю по Жану, но, судя по всему, он счастлив… и наконец через несколько месяцев я вместе с его преосвященством должна отправиться в Авиньон.

Я увидела, что она искренне обрадовалась моим новостям.

– Как чудесно знать, что тебя ждет такое путешествие! Дорога будет тяжелой, но…

– Я никогда не боялась дорог – по правде говоря, даже получаю удовольствие от путешествий. А то, что ждет меня в конце, делает все неудобства незначительными пустяками. – Я похлопала себя по рукаву. – Он мне часто пишет; и я ношу его письма с собой, пока не запоминаю наизусть. Но это все равно не то же самое, что протянуть руку и коснуться его щеки.

– Прошу вас, зовите меня Агата, – сказала мадам ле Барбье и с горечью улыбнулась. – Мы с вами сестры, n'est-ce pas? [8] Ведь нас объединяют души наших сыновей, так что мы по-настоящему близки.

Слезы снова потекли по ее щекам, и я обнимала ее за плечи, пока она не перестала плакать.

– Ну, хорошо, Агата, расскажите мне все, что вы знаете о том, что случилось с Жоржем, – попросила я.

Она прикусила губу.

– Ну, матушка…

– Жильметта, – поправила я ее.

– Жильметта. – Она попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось. – Иногда я не могу говорить ни о чем другом, но сейчас у меня такое чувство, будто вы попросили меня дойти до Святой земли и вернуться назад за две недели.

Я ничего не сказала, лишь легко прикоснулась к ее руке, чтобы поддержать. Она снова всхлипнула и начала свой печальный рассказ.

– Человек, на которого я работаю – портной Жан Пелетье, очень уважаемый мастер, – по-прежнему иногда шьет одежду для леди Катрин, хотя мы так редко ее видим, что иногда мне кажется, будто она самое настоящее привидение. Порой, при определенных обстоятельствах, он выполняет заказы самого милорда Жиля, хотя их стало значительно меньше, после того как милорд полюбил путешествовать.